Пишет Гость:
04.06.2011 в 12:37


Вместо эпиграфа и в качестве оправдания:
«в своей жизни я видел (ха! я жрал их) много фруктов и овощей.
но ни разу не ел авокадо. не то что не ел - не видел вообще.»

Часы бьют семь раз. Что-то сломалось в них: каждый удар, раньше звучавший гулко и замогильно, теперь напоминает звук падения кочана капусты на пол, звук соприкосновения бьющей ноги героя с вражеской рожей в старых голливудских боевиках. Кто знает, может, это действительно кочан капусты, таким затейливым способом избавляющийся от своих хрустких листов, пытающийся обнажить свою душу до самой кочерыжки. Это довольно пошло и некрасиво, но капустным, по общему мнению, всегда не хватало изящества.
Часы сломаны, капуста занимается моральным и физическим эксгибиционизмом, семга лежит на столе и пахнет падшей душой, пахнет густой вонью тухлой рыбы. Лампа дневного света потрескивает и мигает, чудом удерживаясь на полуоторванных креплениях, мухи уныло жужжат и бьются о кафельные стены.
Все мы здесь сломаны не хуже часов.
Мы лежим на столе рядом с семгой, соприкасаясь зелеными блестящими бочками, мы молчим и впитываем молчание. Авокадо не болтливы, но склонны к созерцанию, и я созерцаю закат эпохи, созерцаю запустение на кухне суши-бара и чувствую свою причастность к чему-то большому и важному.
Тараканы, ползающие между залом и кухней, негромко переговариваются, и я слышу обрывки их разговоров: «Форд Фокус… офисный планктон… кредиты… ипотека… Навальный на броневике» - и еще больше преисполняюсь важностью момента.
Запах новой эпохи витает в воздухе, я пытаюсь вычленить его из вони семги и впитать его порами кожицы.
Тараканы интеллигентно беседуют, прерываясь лишь на то, чтобы забраться на стол, облепить копошащейся массой селедку, вгрызться в нее с бескультурным чавканьем. Насытившись, они уходят, унося на панцирях вонючие волоконца рыбы, растаскивая запах по бару и твердя свою бесконечную мантру Революции: «Фокус, планктон, ипотека, Навальный».
Эти слова, пусть даже они пустой звук для меня, вгрызаются в мою память, как личинка мухи в крысиное мясо, и я невольно начинаю повторять их раз за разом, до бесконечности, до отупения, до полной потери себя.
Сломанные часы бьют девять глухими капустными шлепками, стекло бьется об пол с задорным треском, и совевый соус неслышно растекается по полу. Бедняга не выдержал тишины, молчания и неподвижности. Любая жидкость стремится течь – что ж, он добился своего, пусть даже такой ценой.
В воздухе пахнет новой эпохой, остатками тухлой рыбы и соевым соусом.
Я отшатываюсь от источника нового запаха и прижимаюсь к бочку своего собрата по созерцанию, к бочку авокадо, лежащего по соседству. Прикосновение дарит неожиданное ощущение близости и единения в эту тревожную эпоху. По сравнению с воспоминаниями о транспортировке в ящике со многими собратьями оно ощущается неожиданно остро. Может, дело в том, что раньше я был совсем юным плодом, только-только сорванным с материнской ветки и неспособным понять вульгарную прелесть прикосновения к кому-то, а может, в том, что сейчас непозволительная близость поделена только на двоих, никак не на десятки, и оттого-то она в разы острее, но я чувствую, как моя кожица в месте соприкосновения с собратом нагревается, как ее чуть покалывает, и прижимаюсь к собрату крепче и крепче. Жар охватывает все мое тело, я потираюсь об него, желая стать еще ближе, и, если бы у меня был речевой аппарат, я скулил бы от невозможности стать еще ближе к нему, стать с ним одним целым.
Когда мои страдания от неразделенной близости достигают пика, бочок моего собрата нежно и чуть нехотя поддается моим неумелым ласкам, приглашающе прогибаясь вовнутрь. В этот момент я схожу с ума от нежности и восторга, теряю над собой контроль, и вдавливаюсь, вбиваюсь в его тело, пока впадина в нем не начинает идеально совпадать с моей выпуклостью. Это ужасно много для авокадо и очень мало для авокадо, охваченного неожиданной страстью. Я теряю остатки осторожности и здравого смысла, усиливаю свой напор и вхожу в него, преодолевая остатки сопротивления. Внутри него тепло, тесно и влажно, и от этих ощущений я повторно теряю рассудок. Я вхожу все глубже, до предела, до самой косточки. Его косточка царапает мою кожицу, его сок проникает в мои царапины, и в этот момент мы становимся близки, как никто и никогда из нашего племени.
Подобная близость доступна авокадо лишь в период его младенчества, когда совсем юный плод висит на ветке дерева, когда соки дерева текут по его венам. В своем стремлении к независимости ни одно авокадо не может понять всю ценность этой близости, каждый плод мечтает, что его сорвут раньше остальных, и он отправится повидать мир. Лишь немногим удается увидеть что-то большее, чем стенки ящика, холодильник, и кухня, и на полках холодильника авокадо тоскуют по близости хоть с кем-нибудь.
Пик близости не может длиться вечно, я откатываюсь от собрата и лежу, пытаясь прийти в себя. Лампа дневного света мигает, мухи вяло жужжат, в голове снова всплывает мантра про Форд и планктон. Какое-то время я отупело повторяю ее, внюхиваясь в окружающий мир. Окружающий мир пропитан запахом страсти и разложения. Приторный аромат гниения обволакивает меня целиком, проникает через мои ранки мне под кожицу. Тогда я прихожу в себя, обновленный, раздвинувший границы возможного, духовно очищенный тараканьей мантрой. Новый Я смотрю новым взглядом нового сверхавокадо, и подмечаю то, что не сумел заметить старый я. Запах гнили и смерти окутывает все вокруг, и я понимаю, что это истинный запах, сопровождающий рождение новой эпохи: гниет все старое, отжившее, гниют те, кто пытается цепляться за старую жизнь. Гниет селедка, засыхает соевый соус, гниет капуста в часах, начиная с листьев и заканчивая кочерыжкой. Гниет мой собрат, мой партнер, мой любовник, и гнию я, зараженный его ядом через мои ранки.
Авокадо склонны к созерцанию, но при этом могут быть очень, очень невнимательны, настолько невнимательны, что оказываются не в состоянии заметить коричневых трупных пятен на кожуре партнера. Старый я закрывал на это глаза, не желая оставаться в одиночестве на обломках старого мира, новый я вполне готов это принять.
Часы бьют двенадцать раз. Я лежу в руинах уходящей эпохи, что совершенно не соответствует новому мне, который вполне готов стать частью нового мира.
Я качусь по столу. Гнилостный сок возлюбленного на моей кожице почти засох, я не оставляю следов, выбираясь из прошлого. Я вижу впереди дорожку из белой пыли, качусь по ней вперед, только вперед, не останавливаясь. Из зеленого авокадо я становлюсь авокадо в белоснежных одеждах. Мне нравится, это вполне соответствует моему внутреннему состоянию. Порами я впитываю белизну и обновление, я качусь и качусь. В моей голове вновь начинает звучать тараканья мантра.
На очередном обороте я вылетаю из тела, белый и сияющий. Я оглядываюсь на оставленное за спиной прошлое, на оставленное за спиной собственное тело - пережиток былой эпохи. Отводя взгляд от разрухи и запустения, я прощаюсь с ушедшим.
Часы звонко бьют один раз, и я набираю высоту и ложусь на курс, твердя тараканью мантру. Я лечу созерцать Навального на броневике.

URL комментария